Курьин Леонид Васильевич |
|
Ивана Фёдоровича Кованева не назовешь молчальником. Но о налёте на Гатчинский аэродром он рассказывать избегал. Уже от других участников этой бомбёжки я узнал, что в неравном воздушном бою победу одержал не только Курьин. Экипажи лётчиков Полякова и Соцердотова тоже сбили по "Фокке - Вульфу". Главное же, бомбардировщики так изрыли воронками взлётную полосу, что на ремонт её нужно было потратить немало времени.
Во всяком случае, когда вслед за группой Кованева к Гатчине подошли штурмовики, которых вёл Капитан Павлюченко, ни один немецкий истребитель не поднялся в воздух. Правда, в момент атаки 2 из них пытались взлететь, но из этого ничего не получилось. И если не считать зенитного огня, то можно сказать, что штурмовики отработали вполне спокойно. Они не скрывали, что обязаны этим Кованеву и его ведомым.
Из всех событий, происходивших 13 Апреля 1943 года на Ленинградском фронте, в сводку Советского Информбюро вошло только сообщение о налёте группы Кованева на воздушную базу противника. Выходит, и в штабе фронта, и в Москве высоко оценивали значение удара по Гатчинскому аэродрому.
Но всё это не радовало Майора Кованева. Конечно, было приятно читать в сводке, что на аэродроме уничтожено 13 немецких самолётов, что "в результате бомбардировки в районе аэродрома возникло 6 очагов пожара".
И всё - таки на душе у Кованева было тягостно. Не стало стрелка - радиста, в госпиталь увезли штурмана эскадрильи. И это ещё не всё - из боя не вернулись экипажи лётчиков Голованова и Голикова. Кованев видел, как горели их машины, но что он мог сделать ? Самолёт не танк, его не подцепишь на буксир, не оттащишь в безопасное место, не заберёшь в свою машину попавших в беду товарищей. Он и взглянуть - то мог на своих ведомых лишь мельком, потому что и его самого нещадно клевали "Фокке - Вульфы". А прикрыть, заступиться было некому. С истребителями сопровождения бомбардировщики, оказывается, разошлись ещё на пути к цели. Почему ? Кованев махнул рукой:
- Об этом надо у них спросить...
Но спросить в тот день не у кого было. Истребители, улетевшие на задание вместе с бомбардировщиками, не вернулись. Не хватило горючего, и они сели на попутном аэродроме. И вообще, Кованев считал, что случай этот не для печати, так что говорить об этом, по его мнению, не было никакого смысла. А если уж Иван Фёдорович решил так, можно было не терять времени на расспросы.
Вечером его пригласил зайти командир истребительного полка. Пригласил не в штаб, а домой, наверное, надеясь, что в неофициальной обстановке гость разговорится. Кованев выпил предложенные ему 100 грамм, из вежливости посидел немного, потом, сославшись на усталость, поблагодарил за угощение и ушёл.
Когда его спросили, сказал ли он командиру истребительного полка, кто прав, кто виноват, Кованев ответил, что он не прокурор, чтобы обвинять, и не судья, чтобы судить. Дескать, самый строгий судья для человека - собственная совесть.
Лично я узнал кое - что не от него, а от Фёдора Юрченко, которого навестил в госпитале. Я ни о чём его не спрашивал. Какие могли быть расспросы, когда врач строго - настрого предупредил, что утомлять Юрченко нельзя ! Он сам заговорил. Причём начал с упрёка.
- Всё истребителей расхваливаешь. Пиши, пиши... Ребята они действительно храбрые, но есть среди них и такие, которым надо бы шею намылить, да покрепче. Особенно твоему дружку, который бросил нас на произвол судьбы.
Юрченко назвал фамилию лётчика, с которым я действительно был дружен. И писал о нём не раз. Не по дружбе, конечно. Наоборот, сдружились мы с ним благодаря тому, что часто встречались по поводу его боевых дел. К весне 1943 года на его счету числилось уже около 15 сбитых немецких самолётов. Это те, что он сбил сам, лично. Да ещё 8 побед одержал в групповых боях.
Этот человек был трижды ранен. Я находился на аэродроме, когда после третьего, самого тяжёлого ранения он вернулся из госпиталя. Ему полагался отдых, а он настаивал, чтобы командир эскадрильи поскорее разрешил ему летать.
Не стану перечислять его боевые заслуги, достаточно сказать, что он получил Золотую Звезду Героя, И вдруг такой упрёк ! Выскажи его не Юрченко, а кто - нибудь другой, я просто не поверил бы в это. Но добряк и справедливейшая душа Фёдор Юрченко не мор возводить напраслину.
Расспрашивать его, требовать доказательств было бы непростительной жестокостью. Штурман лежал в бинтах, едва живой после нескольких операций. Сам он тоже не стал продолжать этот малоприятный разговор. Вероятно, ради того, чтобы сменить тему, спросил, не знаю ли, что с их самолётом. Это я знал. Для ремонта изрешечённого в бою бомбардировщика создали бригаду из лучших авиамехаников. Сгоревший мотор заменили новым, а бесчисленные дыры в обшивке залатали.
- Молодцы, - сказал Юрченко, - машина - то у нас особенная, дарёная.
Он устало опустил веки, помолчал немного, потом заговорил снова:
- Нам эти самолёты подарили колхозники Октябрьского района Татарии. Помню, к нашей "Пешке" подошёл пожилой колхозник, по - хозяйски осмотрел её, большой рукой потрогал крылья, будто хотел убедиться, крепки ли они. Потом сказал мне: "Хорошая машина, красивая машина. И сил у неё, наверное, много. Сколько лошадей могут заменить её моторы ?" Я ответил, что в каждом моторе по 1100 лошадиных сил. "2200 лошадей ! Я за всю свою жизнь не видел столько. Большущий табун в одной машине ! - Колхозник посмотрел на меня с восхищением и даже завистью. - Слушай, товарищ, у тебя в руках большая сила: 1100 лошадей в одной руке, 1100 в другой. Ты должен крепко воевать". Когда мы прощались, старик долго не мог подобрать какое - то нужное ему слово. Потом спросил, как русские говорят, когда очень желают добра, когда просят бога, чтобы всё было хорошо.
Этот вопрос напомнил штурману, как в 1936 году, когда он уходил в армию, мать трижды поцеловала его, перекрестила и сказала: "Благослови тебя господь". Она знала, что Фёдор не верит в бога, но всё - таки просила ниспослать ему благословение.
Вспомнив об этом, Юрченко сказал старому татарину, что у русских когда - то в таких случаях благословляли. Выслушав его, колхозник удивился:
- Почему когда - то ? Разве нельзя благословлять теперь ? Это очень хорошее слово, у нас такого нет. У нас говорят по - другому, но ты всё равно не запомнишь нашего слова. Пусть будет по - русски: благословляю тебя, товарищ.
Рассказав всё это, Юрченко опять закрыл глаза. Он тяжело дышал.
- А насчёт твоего друга ты не обижайся. Сейчас у меня нет сил, и я не могу рассказать всё, как было. Потом как - нибудь. - Он открыл глаза: - Хотя зачем это тебе ? Ты ведь всё равно не напишешь о том, что 9 наших истребителей бросили 6 бомбардировщиков, которых должны были сопровождать до цели и привести обратно на аэродром.
На этом разговор закончился. Вернуться к нему можно было, только когда Юрченко поправитея. Поговорить нам, однако, больше не пришлось. Юрченко вышел из госпиталя, но вскоре опять слёг. Рана снова открылась, и справиться с ней не удалось. Юрченко умер...
Но ещё до этого мне довелось побывать в полку, где служил мой друг, о котором говорил Юрченко. Я не удержался и спросил: что же всё - таки произошло 13 Апреля ? Он как - то сразу взъерошился:
- Как это, что произошло ? Бой произошёл. И в этом бою я сбил "Фокке - Вульфа". Ещё двух сбили мои ведомые. Вот что произошло. И подтверждение на сбитые самолёты есть. Бой ведь происходил на глазах нашей пехоты.
В этом можно было не сомневаться. Всё, конечно, соответствовало действительности: был бой в районе города Пушкина, были сбиты вражеские истребители, и, конечно же, в соответствии с существовавшим тогда положением, был документ, подтверждавший, что в такое - то время, в таком - то месте упало столько - то немецких самолётов. Но хотелось знать другое: почему бомбардировщики остались одни и понесли такие потери ? До сих пор я слышал только намёки. Теперь спросил прямо.
- О бомбардировщиках спроси у Кованева, - ответил лётчик. - Он ими командовал. Я командовал истребителями и, когда встретил у линии фронта десятка полтора "Фокке - Вульфов", вступил с ними в бой. Откуда мне было знать, что "Фоккеры"> появятся ещё и у самой Гатчины ?
Вероятно почувствовав, что всё это звучит не слишком убедительно, он пожал плечами:
- В бою всякое бывает...
Это верно: в бою, тем более воздушном, когда всё меняется с молниеносной быстротой, могут произойти всякие неожиданности. Но именно поэтому и следовало проявить особую предусмотрительность. Не мне, однако, было говорить ему, что в момент, когда часть группы отбивает атаки вражеских истребителей, вторая, выделенная для непосредственного прикрытия бомбардировщиков, должна неотступно находиться возле них. Всё это он превосходно знал и не раз поступал именно так. Я не помнил случая, чтобы враги перехитрили его. А тут, выходит, провели - связали боем, отвлекли, а потом навалились на бомбардировщики.
Прошло не так уж много времени, и я снова услышал упрёк в адрес своего друга. Затем ещё один... Вскоре его отчислили из родного полка и с понижением перевели в другой. Значит, никакой напраслины в словах Фёдора Юрченко не было.
Мне захотелось разобраться в том, что же произошло с человеком, которого без преувеличения можно было считать образцом храбрости. Я ознакомился с фактами, поговорил с лётчиками, командиром полка, командиром дивизии. И вот человек, которого я отлично знал, как бы повернулся ко мне какой - то незнакомой стороной. Почему - то вспомнились слова Фёдора Юрченко: "Зачем это тебе, ты ведь всё равно не напишешь..."
Но я всё - таки написал. Вероятно, не слишком скромно цитировать самого себя, но это, пожалуй, всё - таки лучше, чем задним числом "переосмысливать" случившееся много лет назад. Вот она, эта статья, опубликованная в армейской газете под заголовком "Былая слава". Я ничего в ней не изменил. Не урезал, не добавил, не подновил. Единственное, что сделал, - это убрал имя и фамилию человека, о котором в ней говорится. Тогда, в 1943 году, фамилия была. Имя и отчество тоже. И сам я не скрывался под псевдонимом. Но сейчас я не хочу называть фамилию. То, что случилось с этим человеком, походило на скоротечную болезнь, которая прошла не только быстро, но и бесследно.
"Прощались с ним без сожаления. Собственно,
нельзя даже назвать это прощанием: просто люди старались не заметить, что лётчик,
бывший недавно их боевым товарищем, собирается в дорогу. А кому случалось столкнуться
с ним лицом к лицу, тот подавал руку, отводя взгляд в сторону.
Нет, с ним прощались не так, как прощается боевая семья, когда
её питомец переводится в другой полк. С ним прощались молча, глухо, не по - офицерски. Не раз за войну приходилось лётчикам этого подразделения провожать
товарищей в другие части. Тогда всё было иначе. Те уходили, чтобы на новом месте
помочь молодым воздушным воинам своим опытом. Они уносили с собой славу своего
полка. А он ? Он не мог, не имел права считать себя носителем боевой славы
полка, хотя он и был в ряду тех, кто в жестоких боях завоевывал эту славу. Но той,
былой славы никто не отнимает у него. Что же теперь стряслось с ним ? Ответ прост - зазнался.
Ордена, которыми его щедро награждали ( и, надо сказать, по заслугам ), славу,
которую ему создали, он не оценил. Он стал сам себя величать по имени и отчеству.
Пусть это было в шутливой форме, но сквозь шутку сквозило самодовольство человека,
возомнившего себя знаменитым лётчиком. От самодовольства пошло самовольство. В полёте на сопровождение,
вместо того чтобы неотступно следовать за штурмовиками, он решил подождать их у
линии фронта. Из - за этого штурмовики понесли потери. В другом полёте - на сопровождение
бомбардировщиков - он тоже действовал не столько по приказу, сколько по собственному
"усмотрению". И это обошлось очень дорого. Друзья его насторожились. Его слава
начала меркнуть, угасать, как костер, в который не подбрасывают веток. Наконец,
в одном из боёв он вдруг очутился внизу, непонятно зачем спикировав с немыслимой
скоростью. В результате его ведомый, оставшийся один, поплатился жизнью. Это
переполнило чашу терпения. С понижением в должности он был отправлен в другую
часть. Этим приказом командира было выражено желание всей офицерской семьи. Семья, в которой он вырос, возмужал, закалился, семья, вместе с
которой вынес немало боевых тягот, семья, которая с нежностью матери вынимала
его, раненного, из самолёта, семья, которая гордилась его славой, - эта семья,
семья офицеров - лётчиков, смотрела ему вслед без сожаления. И потому он ушёл
не оглянувшись, зная, что во взгляде своих вчерашних друзей встретит только
укор. Ему стыдно было оглянуться, но нелегко было глядеть и вперёд. Что он мог
сказать своим новым друзьям, да и вправе ли он их так называть ? Ведь они -
то знали, почему он прибыл к ним. Есть неписаная офицерская этика - раз уж так случилось, что нужно
принять в свою семью пусть даже проштрафившегося человека, - значит, принять его
следует, как равного, стараясь не бередить рану, считаясь с тем, что у него и
так нелегко на душе. Так было и на этот раз. Никто ни слова не сказал ему, никто
не вспомнил старого. Но о старом напомнил он сам. Вылетев в составе шестёрки на боевое задание, он неожиданно бросил
группу и ушёл в сторону, потащив за собой и своего ведомого. Почему он счёл
возможным без приказа командира, без его разрешения уходить ? Ведь этим
он ослабил группу. Всякие разговоры о том, что, дескать, он услышал сигнал о
приближении к одному из объектов вражеских бомбардировщиков, - пустые слова.
Нужно ли напоминать ему, что он обязан был передать этот сигнал командиру и
ждать приказа ? Если он не мог в этом случае прибегнуть к помощи радио,
следовало воспользоваться другими способами сигнализации. Ведь он не новичок ! Что и говорить, плохое начало. Не по - офицерски отметил он
своё вступление в новую боевую семью: он споткнулся, едва переступив порог. Новые товарищи не отшатнулись от него. Но они насторожились.
Они ждут, что будет дальше. Однако на это может ответить только один он. Да и то не словами -
делом".
Не помню уже, сколько времени прошло со дня опубликования этой статьи, - пожалуй, недели 2 - 3, - как вдруг, широко распахнув дверь, в редакции появился лётчик, которому статья была посвящена. Увидев, что я не один, он замешкался, но тут же решительно шагнул вперёд. В этот момент он почему - то показался мне очень прямым. Не стройным, как обычно, а именно прямым, натянутым.
Заметив смущение гостя, все под разными предлогами вышли из комнаты. Тогда он ухмыльнулся:
- Куда это они сбежали ? Может быть, нам секунданты потребуются. В старину, если офицера обзывали трусом, он требовал дуэли.
Я попытался возразить, но он остановил меня:
- Самого слова "трус" там нет и в помине, можешь не доказывать этого. Да ведь народ теперь настолько грамотный, что умеет читать даже между строк.
Он сел, опустил голову, и как - то сразу исчезла его неестественная прямота. Казалось, он вдруг оттаял.
- Слушай, - сказал он мне, - я пришёл не вызывать тебя на дуэль. И не стану требовать, чтобы газета напечатала опровержение. Я даже отказался от справки, которую мне предложил командир полка, когда узнал, куда я хочу поехать. Напишу, говорит, что такой - то полностью исправил свои ошибки, воюет безупречно и в ближайшее время будет восстановлен в прежней должности. Есть, говорит, у них в газете раздел, который называется "По следам выступлений". Так вот пусть напечатают в нём эту справку.
Горькая усмешка искривила губы лётчика:
- Раньше и без справок верили, что такой - то воюет безупречно. От справки я, конечно, отказался. Справка тут ни при чём.
Он пристально посмотрел мне в глаза:
- Тебе случалось когда - нибудь глянуть прямо на солнце ? - И сам ответил: - Наверное, случалось. Помнишь, как после этого человек на какое - то время слепнет и теряет ориентировку ? То же самое случилось со мной, когда я увидел свою Золотую Звезду. Ослепила она меня, и, потеряв ориентировку, я резанул куда - то вкось. Одним словом, сбился с курса. В воздухе со мной такого не случалось, а в жизненной ситуации сплоховал. В голову полезли мысли насчёт того, что хорошо бы поносить эту Звезду и после войны. Словно кто - то забрался в меня и брюзжит: "Раз тебе дали Золотую Звезду, значит, кое - что ты сделал для победы. Пусть, мол, и другие сделают столько или хоть пол - столько. Пусть и другие порискуют с твоё". Даже вызубрил сочинённый кем - то стишок. И когда штурмовики начали упрекать за то, что мы не пошли за ними в самое пекло, я продекламировал им:
"Не вам, друзья, судить меня.
Особая нужна здесь мера:
У вас броня, у нас - фанера".
Будто прикидывая, стоит ли выкладывать всё до конца, он помолчал. Наконец решился:
- Можешь написать про мои прегрешения ещё одну статью, но я не стану кривить душой: захотелось выжить. Захотелось, чтобы и жена, и сын, и земляки увидели меня с Золотой Звездой. Слишком осторожничать стал. Но к заячьей породе причислять меня не думай.
Я не думал так ни тогда, когда писал о его былой славе, ни тем более теперь: даже без справки, предложенной ему командиром полка, я уже знал, что друг мой возвращает себе славу хорошего, храброго воздушного бойца. В газете уже не раз печатались заметки, которые неплохо реабилитировали его. Вот, к примеру, несколько строчек из одной такой заметки: "В течение одного дня его группа сбила 9 и подбила 2 немецких самолёта".
А надо сказать, бой этот был потяжелее того, который случился 13 Апреля. Тогда 9 наших истребителей встретили около 15 вражеских самолетов, а тут их оказалось 40 ! Своих же, наоборот, было не 9, как в тот раз, а только 6. Получилось же всё куда удачнее. Двум лётчикам он приказал сковать вражеские истребители боем, с тремя остальными врезался в строй бомбардировщиков. Двух сбил сам, ещё двух - его ведомые. Самолёты противника рассыпались в стороны и, не выполнив боевой задачи, начали уходить.
Ещё 5 вражеских машин были сбиты в следующем бою, когда группа встретила 20 "Юнкерсов", летевших в сопровождении 6 "Мессеров".
Нет, теперь этот человек не осторожничал. Скорее он слишком рисковал. Однажды - это было уже в 1944 году, - увлекшись атакой, он и сам очутился под ударом. Тогда, рискуя собой, на выручку ему бросился другой лётчик. И этот, другой, спас его, но сам погиб.
Такое можно сделать лишь ради человека, который тебе очень дорог и которому очень веришь.
Вы, наверное, пожмёте плечами: зачем, дескать, было скрывать фамилию человека, который искупил свою вину и снова стал любимым командиром ?
Не хочу, чтобы на его добром имени темнел след давней ошибки.
Автор этого повествования, Абрам Вениаминович
Буров, известен по многим корреспонденциям и очеркам, печатавшимся во время Великой
Отечественной войны в газетах.
Бывший военный журналист, Подполковник в отставке А. В. Буров,
является автором многих книг. Первой из них стала, написанная сразу же после
войны в соавторстве с Л. А. Перепеловым - "Ленинградская авиация". Затем увидели
свет: "Человек не пропал без вести", "По следам подвига", "Линия жизни", "Легенда
без вымысла", "Твои герои, Ленинград", "Огненное небо". Все эти книги посвящены
защитникам города на Неве. Это естественно - автор и сам участник обороны Ленинграда. Значительное место в книгах отведено авиаторам. И это тоже не
случайно: автор много лет прослужил в авиации, был близко связан с лётчиками,
со многими из своих героев не раз встречался, со многими был дружен и после
войны. К сожалению, мне удалось найти лишь две последние книги А. В. Бурова:
"Твои герои, Ленинград" и "Огненное небо", многие статьи и фотонрафии из которых
опубликованы на страницах этого сайта.
Н а з а д